Нечто антивоенное. Писал сам, насколько смог...

День первый.
«Привет»
…Блокпост в Ведено…Большой шлагбаум на дороге, раскрашенный в яркие, кричащие цвета. По обе стороны от дороги два «Утеса». Треноги на утесах загромождены мешками с песком (афганский опыт, как мне рассказали). Сам блокпост представляет собой серое одноэтажное здание, сформированное из шлакоблоков. Плюс обширный подвал, с отдушинами, сквозь которые отлично простреливается дорога.
Комблокпоста – летеха Крестовский, уже тертый боевой старлей. В заношенном песочном камуфляже. От Крестовского несет вчерашней водкой и сегодняшним пивом. Он весел и балагурит:
 Здоровеньки сержант! Принимай отделение.
У Крестовского сморщенное умильное лицо. Замечаю начищенные до черного зеркала ботинки. Что никак не вяжется с разбитным образом вояки-летехи.
 Скажи, сколько будет 150 плюс 150?
 Отвечаю, триста…
 Отсоси у тракториста!
Крестовский заходится счастливым смехом. Я не нахожусь, что ответить.
 Да будь попроще, Леха, шутим мы так. Без обид…Вот взял и повелся…
Крестовский тянет руку, у него сухая, необычно сильная рука…
Принимаю отделение: народ разный, в основном контрабасы, хотя есть и первогодки. Привлекает внимание рядовой Пименов. У Пименова татуировано все тело, как у якудзы, только, в отличие от японцев, тематика – православные купола и Иисус Христос. На мой вопрос: «Откуда?» лыбится и закуривает папиросину…


День второй.
«Гражданское население»
Оказывается, через наш блокпост постоянно переваливает куча беженцев, как русских, попавших в эту войну в своих станицах, так и мирных чеченцев, армян, азеров, грузин и всех, кого застала эта война.
Проверяю всех пеших, и на машинах…У всех одинаковые натруженные лица. Все бабы в платках, лица, практически не видно. На просьбу «Показать лицо», чтобы сравнить с паспортом, многие отвечают, что «Аллах запрещает показывать лицо чужому мужчине»… Определяюсь по глазам. К слову, глаза у восточных женщин очень яркие и чувственные. Никогда не думал, что так отличаются от славянок…
У летехи Крестовского сегодня день рождения, об этом мне, по секрету, сказал радист Самойлов. У всех радостные и оживленные лица. Пулеметчик Аникеев, надрываясь, тащит две четверти самогона. Лифчик у него съехал на бок, тощие ноги загребают, но вся фигура его выражает восторг, и, насколько я знаю, близкий дембель (Аникеев – срочник).

День третий.
«День третий – похмелье…»
Никогда бы не подумал, что в меня столько может влезть спиртного. Похмеляюсь страшным «моздокским» самогоном, который раздобыл у местных всеведущий Самойлов. Запах жженой резины и соленых огурцов…Самогон, действительно страшен, это даже не первач, это абсолютное пойло градусов, так 80…
Беженцы так и идут, нескончаемым потоком, как пешие, так и на машинах. И мне, впервые, кажется, что зря мы затеяли эту войну. Пожилая армянка бухается в ноги, и, что-то очень часто повторяет…Пацан-армяшка переводит: «Большой русский спасет нас», от себя добавляет «Ты большой, сильный, у тебя автомат, бабушка молится о тебе, и я молюсь, возьми меня к себе, в свою русскую армию, русский».
Не знаю, что ответить, молчу…протягиваю пачку Космоса…Плакать хочется…

День четвертый.
«Последний день для лейтенанта Крестовского…»
Все как обычно, уже, порядком поднадоевшие горы, в осеннем камуфляже, задолбавший осенний дождик, постоянно моросит. Погода в этой стране нас отрицает. Влажность. Под броней сопревшая майка…Жарко и холодно, одновременно.
На дороге три сумрачные фигуры, покрытые изморосью, головы закрыты капюшонами. Обычная процедура проверки, за исключением того, что проверять вышел лейтенант. Короткий стандартный разговор…и выстрел…Крестовский падает, как подкошенный…Тело мы потом вытащили…аккурат в переносицу…
Аникеев – пулеметчик правого гнезда, надо отдать должное, скашивает всех троих, кричит «Летеха, твою мать, летеха же»…Продолжает расстреливать боезапас в серенькое утро…
И среди серенького утра, в осеннем камуфляже, удар в правое пулеметное гнездо из мухи, и вопль «Уалла Акбар». Аникеева разорвало на куски. И, пока просыпались, пока штаны, ботинки, да броню натягивали…Бой уже шел…Отделение охранения приняло удар на себя…Я бегал, кричал, размахивал автоматом…Словом предпринял все действия, чтобы, например, японцы сказали: «Он потерял лицо»…

День пятый.
«Потерявший лицо»
Опять утро, и вчерашнее происшествие кажется надуманной сказкой, из серии «Про войну», за исключением стойкого запаха пороха в казематах и в казармах. Нохчи нас не трогают, и я, понемногу, прихожу в себя.
По дороге опять вижу беженцев. Нохчи благосклонно их пропускают. Я вижу бородатых дядек, с зелеными лентами на шапках, увешанных пулеметными лентами «А ля Фидель»… Они тоже видят меня в бинокли и дружно ржут…Делаю индеферентное лицо и принимаю беженцев…Их много, в основном бабушки и дети. Считаю по головам – больше восьмидесяти…Загоняю всех в подвал, благо от осколков защитит. Пытаюсь связаться по рации…Нет, была благополучно разбита в предыдущем бою.
Нохчи опять предпринимают штурм. Херачим из всех активных стволов. Атака слабая, быстро захлебывается, по-моему убил человека, может показалось…

День шестой.
«Беженцы»
Беженцы в подвале постоянно просят пить, много детей, которые в голос голосят, простите за тавтологию. Нас осталось девять боеспособных человек. У нас много раненных, они тоже просят пить. Разделили все фляжки, но все равно мало.
Моя фляжка…через ткань, чувствуется металл, Кругленькая пробка, с винтовой нарезкой. Внутри вода. Так хочется отхлебнуть…
Делили воду на глотки…
Я чувствовал гордость за парней, которые от себя отрывали глоток воды, чтобы отдать ее беженцам. У оставшегося Утеса стояло ведро воды для охлаждения. Но никто его не трогал…

День седьмой
«Финал»
Промозглое утро, моросит мелкий дождик. В такую погоду хорошо затопить камин, посидеть у разгорающихся дровишек, возможно принять пару соток хорошего коньяку…
Нохчи начинают атаку сразу…тяжелую артиллерию типа мух и РПГ истратили, но лупят из всех активных стволов. Их еще очень много…Я расстрелял последний магазин…Дальше бой шел на ножах и лопатах…
…Один…, совсем один…только нож остался… «Выходите, твари…Один на один…чисто…ссыте…суки бородатые…давай…!!!».
Я ползал по чужой мокрой земле, заглядывая в открытые глаза братьев своих, в которых маленькими аккуратными лужицами стояла дождевая вода, и выл, как последняя сука: «Все…хватит…хватит…»